Это было в городе Харпе Ханты-Мансыйского округа. А сам город Харп лежит на са-а-амом полярном круге.
Мы прилетели на вахту, когда уже север накрыла полярная ночь. Тихо, звезды такие, каких нигде нет. Наши вагончики светятся. Я на вахте не новичок, но зимой тут впервые. Наслушался уже о ветрах, морозах и т. п.
- О! Шаманюра уже здесь, — сказал кто-то из опытных вахтовиков.
Я сначала не понял, а потом заметил, что прямо возле наших 4-х вагончиков, поставленных буквой «П» стоит яранга. Ну и пусть стоит.
Позже узнал, что Петя тут зимует каждую зиму.
Состав вахты подобрался не по мне. Они все видели только бригадира во мне. Бояться меня они меня не боялись (вахтовики не умеют бояться), но сторонились. И я тоже насильно не лез с общением к ним, только по работе, поэтому сошелся с «чучмеком». Он мне сразу показался очень умным и хорошим человеком. Хотя, что тут удивительного. Среди двух десятков мансийцев, которых я знал, мне не встретилось ни одного плохого человека. А на ум я их не проверял.
Я в свободное от работы время заползал в ярангу до Пети, и мы сидели и говорили. Точнее, больше рассказывал я. Мне приятно было почему-то много говорить при нем. Вероятно потому, что я чувствовал – меня слышат.
Так мы общались 45 суток. Потом у нас не заладилось со сдачей объектов. Исправили, но я вынужден был задержаться на неделю и ждать смены. Работы никакой, только поддерживай температурный режим в вагончиках. А это не сложно. Не дровами же топить.
И вот я услышал лай собак. Сначала подумал – показалось. Нет, собаки. Выхожу. Упряжка и нарты. Конечно же, я заинтересовался. Здоровый наш, русский, и маленькая мансийка привезли дочку до Пети за 10 часов езды на собаках отсюда, лечить. Из короткого разговора понял, что девочка при смерти. Её занесли в ярангу. Наш спросил:
- Будет жить?
- Если послезавтра меня встретишь живым, то заберёшь дочку. — сказал Петя.
Тот махнул рукой. И его потянула за рукав мансийка.
- Ты будешь лечить? Как? Чем? – удивился я.
Петя молчал долго. Он не смотрел ни на меня, ни на девочку, которая лежала без сознания, а не спала – было хорошо видно. А потом коротко:
- Собой. Ты можешь остаться.
Интрига. Но для формы я спросил – не буду ли мешать.
- Наоборот. Поможешь, – сказал он, – только не выходить, пока не окончу.
И я остался.
Сначала он ничего не делал, часа два, только огонек поддерживал и смотрел на него. Я тоже молчал. В присутствии умирающей девочки как-то не до болтовни.
Но вдруг я увидел, что он изменился, стал не таким, как всегда. Глаза как будто втянулись в глазницы, тени какие-то вокруг глаз, лицо, всегда приветливое, стало отрешенным.
Вот он поднялся, ходит вокруг огня… но это не точно сказано. Он ходил не то, что, пританцовывая, а странно и с особой ритмикой. Потом во мне запел низкий, тихий бас. Это был голос Пети, но не такой, каким он со мной говорил всегда. И я ясно вижу, что это именно он поет, а голос звучит не у меня в ушах, а во мне. Странное ощущение.
Я посмотрел на девочку и не потому, что так уж сильно переживал за неё (сочувствовал, конечно, но не больше), а просто повел глазами. И она мне видится как будто издалека, метров со ста. При этом я ясно ее различаю – и потный лобик, и жаркий румянец на щеках. И понимаю – у нее жар, она горит, но ничего не предпринимаю, потому что чувствую огромное доверие до Пети – он знает, что делает. Логики там не было, уверяю.
У Пети откуда-то взялся бубон с торохтелками. Он изредка в него ударяет. И я вижу, тоже как бы со ста метром, что у него щеки впалые, что он весь вспотел.
Вдруг я стою над девочкой, а рядом со мной молодой мансиец и дряхлая мансийка. Но – нет. Я там, где сидел на оленьих шкурах, там и сижу. А те двое, прозрачные, стоят. Старуха говорит, страстно, в чём-то убеждает молодого. А тот головой качает – нет. И старуха исчезла. Я снова рядом с молодым мансийцем. Он мне под подбородок ростом.
А Петя все ходит, иногда стучит в бубен, торохтит им и поет во мне своим низким басом. Молодой благосклонно похлопал меня по плечу и исчез. И я там, где и сидел. Петя же уже сидит над жарким огнем. Когда он успел набросать в него сухой рыбы, я не заметил.
Вот он снял свой балахон через голову и остался голым по пояс. А бас все звучит, не перерываясь. У него в руке деревянная тонкая игла сантиметров 30 длинной. Он ее вгоняет в тело в районе левого локтевого сустава, и я ясно вижу, как капельки крови стекают в огонь. А он поет.
Запах горелой плоти заполняет ярангу. Сначала от этого вонючего запаха аж воротит. А потом, через какое-то время, трудно сказать через какое, появляется аромат, странный такой, сладкий и я успокаиваюсь. Петя продолжает сидеть, всё ниже склоняясь, скукоживается весь.
И вдруг он хлопает меня по плечу.
- Володия, – говорит, – всё уже.
Я, абсолютно отрешенно, подымаюсь и выхожу из яранги. Оказалось, что я у него пробыл почти сутки. Уставшим я себя не чувствовал, но меня переполняла отрешенность от всего.
Через 12 часов прилетела смена. Я сдал вахту, порасписывался в журналах и, не прощаясь с Петей, улетел.
Через 5 месяцев я снова был в Харпе на вахте. Все помнил, ничего не забыл. Но Пети не было, хотя хотелось его встретить.
И вдруг однажды до нас приехало несколько семей мансийцев и среди них ходили и тот большой – наш, и его дочка. Я не подошел, не заговорил. Да и он на меня никакого внимания не обратил.
Вот собственно и всё… уже.
|
